В преддверии своего юбилея — 60-летия — интервью программе «Простые вопросы» дает актер, певец, режиссер Ефим Шифрин.
Ефим Залманович, в первую очередь позвольте Вас поздравить с наступающим юбилеем.
Ефим Шифрин, актер, художественный руководитель «Шифрин-Театра»:
С наступающим тоже поздравляю. Из-за этих поздравлений получается, что я старше, чем есть. Начали же с наступающим поздравлять давно.
Все телеканалы к этому активно подключились. Вы даете такое количество интервью… Я даже знаю, что Вы говорите: «Я все свои воспоминания так отшлифовал и заламинировал…», что уже сложно что-то оригинальное из Вас выковырять. Я даже сам у Вас спрашивал: чем отличается жизнь человека в 60 от жизни в 50. Но в 51 год вы заняли второе место в проекте «Цирк со звездами». Вас обогнал, по-моему, только 20-летний на тот момент Сергей Лазарев.
Я точно знаю, что только с возрастом приходит такой настоящий страх: страшно становится прыгать с парашютом… Потому что понимаешь реальную цену боли, опасности, утратам. Что было в цирке для Вас самым страшным и было ли Вам по жизни когда-нибудь так же страшно, как в цирке? Мы делали в Беларуси такой же проект, у нас было очень много травм. Это реально было очень страшно.
Ефим Шифрин:
Страх есть житейский, и страх есть сценический — два разных, никакого отношения друг к другу не имеют.
Как только появляется публика, как только появляются два-три зрителя, а тебе надо сделать то, что в реальной жизни ты бы никогда не решился — вот это все решает.
А житейский?
Ефим Шифрин:
А житейский — я трус. Сначала я боялся маму огорчить. Я бы не залез на такую высоту, потому я мог бы упасть, умер бы, а мама бы расстроилась. У Евгения Шварца было потрясающее откровение в отношении мамы: он все боялся, что она умрет, и его этот страх сопровождал все детство. И как-то это было написано так знакомо и близко мне —
меня тоже какую-то часть жизни сопровождал страх, что я огорчу родителей и, естественно, он вызывал страх, что со мной что-то случится.
Я не отваживался на какие-то резкие поступки, потому что я понимаю, что если я что-нибудь сломаю, я увижу папины или мамины глаза — для меня это больнее будет, чем реальная боль. А на сцене все по-другому. На сцене я отваживался на вещи, на которые в жизни не решился бы.
Позвольте вопрос о «Преступлении наказании». Вы репетируете с Андреем Сергеевичем Кончаловским, под его руководством. Но это мюзикл. Вы рассказывали в одном интервью о том, что Вы всю жизнь, когда собирались становиться актером, думали, что Вы будете заставлять людей плакать, а получилось так, что Вы заставляете смеяться. И даже когда Вы читали на вступительных испытаниях «Ромео и Джульетта», вся приемная комиссия смеялась… Как это выглядит? Это будет смешно?
Ефим Шифрин:
Это хуже, чем мюзикл, это рок-опера.
Кончаловский говорит, что он Вас обижает, а Вы терпите.
Ефим Шифрин:
Он правильно все делает, потому что
артисту с моим опытом, в моем возрасте надо начинать заново ходить в школу.
Потому что артист сверяется со своими штампами, они кажутся ему страшно приятными, ему кажется, что это его почерк, его существо. Я не буду называть фамилии, но мои кумиры киношные, наши комики замечательные, если так быстренько полистать фильмографию, страшно были одинаковыми, многие из них. Все те же интонации…
Так Вы сами говорили, что на лет 10, к сожалению, задержались в своем образе этого инфантильного человека.
Ефим Шифрин:
Ну да. Он меня просто вообще стеснял. Он мне, честно говоря, просто не нравится.
Когда Кончаловский приступил к «Преступлению и наказанию» я понял, что в очередной раз надо расставаться с мешком, который за плечами.
Как получилось так, что я попал в мюзикл? Я в эти дни, когда шел кастинг, я выучил романс, к страшному удивлению Кончаловского появился на этом кастинге. Когда объявили мою фамилию, ему казало это чудно. Он сидел в глубине зала, на втором куплете я обнаружил его у оркестровой ямы. И когда я закончил, он меня оборвал, он мне сказал: «Да это ты сделаешь. Мне, знаешь, Свидригайлов сейчас больше нужен». А я знал, что Свидригайлов — очень сложная роль. Я сказал: да нет, мне время нужно… «А мы подождем» — он сказал. Через неделю я появился опять уже со Свидригайловым.
В общем-то, это не смешно?
Ефим Шифрин:
Не смешно.
Понятно, что я не стану другим. Я же не волшебник. Я никуда не дену свой голос, свой вокальный диапазон, свои привычки.
Слушайте, предшественники же маячат перед глазами. Леонид Васильевич Марков, которого я еще застал в театре. Понятно, что начнутся эти сравнения. Пережить бы эти дни премьеры.
По поводу вокала такой вопрос. Готовясь, я посмотрел многие Ваши интервью и убедился, что это не только у меня произошло — у Вас такой какой-то заочный спор или перепалка с Геннадием Викторовичем Хазановым происходит. Я с ним записывал интервью и вот он высказал такую колкость: «Почему он поет Шостаковича? Почему не занимается тем, за что его любят?». Причем Вы тоже как-то высказались по поводу того, почему он ушел из эстрады, что вот время поменялось, а он не смог поменяться. Насколько сложно себя держать? Вам действительно Бог дал прекрасный голос.
Ефим Шифрин:
Во-первых, не прекрасный. Во-вторых,
у меня нет никаких иллюзий в отношении своих возможностей. Но я пришел в этот мир прожить свою жизнь не для Хазанова, не для кого-то, а для себя.
Я ни у кого не вырывал роли, ни у кого не вытребовал, не платил за свои сценические персонажи, не давал взятки. Режиссеры уровня Кончаловского этих взяток бы не приняли. Если бы я не устраивал как артист, несмотря на все мои добрые и теплые глаза, мой жалкий взгляд и просьбы, ничего бы для меня не сделали бы. Значит, для себя они считают возможным поместить меня в свои представления о том, каким должен быть Порфирий в этом романе. Почему у нас, у коллег, заочно или в глаза летят эти маленькие дротики с кончиком иголки, потому что нас на самом деле задевают чужие открытия. У меня, например, механизм зависти выключен, когда кто-то имеет успех. Но понимаю, что во мне шевелится что-то похожее на зависть, когда кто-то что-то сделал то, чего я не успел, или мне не пришло в голову. Вот это меня немножко задевает и колет, потому что когда речь идет об открытиях, я думаю: вот это ж яблоко висело надо мной, почему не упало? А чужому успеху я не завидую. Вот это расхожее мнение - зачем туда соваться, зачем сюда соваться- мы не имели огромного числа актерских открытий, если бы себя останавливали перед решением покуситься на что-то новое.
Я по долгу службы вел много мероприятий таких официальных, какие-то приемы на самом высшем государственной уровне, — все ведут себя очень напряженно в таких ситуациях, особенно очень много начальников, подчиненных, такая висящая атмосфера. Был свидетелем однажды, как выступал Аркадий Арканов с очень хорошим смешным монологом. Но из-за этой напряженной обстановки никто даже не улыбнулся. И я пришел к выводу, что это же тяжелейшая ситуация.
Ефим Шифрин:
Вот сейчас, когда у меня есть возможность выбирать, я бегу от таких мероприятий. Потому что
там, где одинаковые люди в черных пиджаках и галстуках, где я гарнир, где я угощение после какого-то официального мероприятия, я стараюсь слинять, потому что это очень тяжело.
Для моего жанра, для моего дела, которое я выбрал себе, важна атмосфера — без нее ничего не случится.
Вы детство провели на Колыме. Конечно, Ваш отец уже был освобожден, но все равно Вы видели колючую проволоку, холод, страшное время. При этом были счастливым. Но Вы недавно в каком-то интервью признались, что Вы приехали уже знаменитым человеком туда и просто плакали. Вы поняли, что это было ужасное детство?
Ефим Шифрин:
Не знаю. Это был эмоциональная какая-то штука, я не понял, почему это произошло. Я думаю, что вот тот контраст, который прошиб у меня слезу, вывел меня из равновесия. Контраст между той картинкой, которая запечатлелась у меня при отлете, — мы уезжали с тюками, с чемоданами, абсолютно среднестатистическая советская семья, которую ждало непонятное будущее. Я помню эту картинку, сетчаткой сфотографировал с высоты самолета наш домик, который, как мне казалось, больше не увижу — мы переезжали вообще за границу — это была Латвия. Я любил все это. А потому я приехал, приехал звездой, как это говорят. И камеры, камеры, камеры… И одна картинка другую вышибла: я мальчишкой уезжал, какая-то наша полунищета и я вдруг я приезжаю в эту же декорацию другим. Кто я такой? Что они вокруг все забегали. Все мне показалось неправдоподобным, я даже не понял, что меня сподвигло на ту эмоциональную истерику тогда, я сорвался. Они решили, что я перепил в самолет — я не пью.
Ефим Залманович, позвольте в финале такой вопрос. Может показаться Вам не к месту... Вот антисемитизм имеет многовековую историю, это началось не с Гитлера. Если взять какие-то справочники, всегда какие-то разные поводы находятся рождению этого. В 21 веке или конце 20-го века природа антисемитизма другая, чем была раньше, по вашему мнению?
Ефим Шифрин:
Я думаю, что причина антисемитизма — это неслиянность с титульным народом, коренным.
Или успех?
Ефим Шифрин:
Успех тоже может раздражать. Народ оставался верным своей вере, своей мифологии, своим святым книгам. Он продолжал оставаться народом в народе чужом. Я думаю, что причины этого неприятия в этом, потому что на втором-третьем поколении крещенных, когда уже стиралось вообще всякое различие, эти проблемы заканчивались. Вот это такая ментальная черта, такое вековое упрямство, за которым стоят гордость, книжность, большая история, в которой очень много поддерживаемого книгами, мифами, литературой, но неслиянность.
Здоровья Вам, оставайтесь прекрасным примером для тех, кто желает заниматься своей физической формой, вокалом.
Ефим Шифрин:
Спасибо за добрые пожелания.
Берегите себя, будем всегда рады видеть Вас в Беларуси, ведь, это, в общем-то, Ваша родная земля.
Ефим Шифрин:
Родная. Во всех смыслах родная. Отсюда пошел мой род, я всегда с радостью приезжаю сюда, как к землякам. Зрителей так и называю — своими земляками.