Eсли бы я был заморожен криогенным способом в январе 2005 года, то я бы отправился на временный отдых как довольный европеец. После расширения Европейского Союза, включившего в свой состав многие посткоммунистические демократии, мечта 1989 года моих друзей о «возвращении в Европу» становилась в тот момент реальностью. Страны-члены Европейского Союза пришли к согласию относительно конституционного договора, который иногда расплывчато называли Европейской конституцией.
Беспрецедентный проект европейского валютного союза, казалось, ставил под сомнение тот глубокий скептицизм, который я и многие другие ранее выражали. Поразительной оказалась возможность путешествовать без помех из одного конца континента в другой – никакого пограничного контроля внутри расширенной зоны государств, подписавших Шенгенское соглашение, а также пользоваться одной валютой внутри всей еврозоны.
Казалось, Мадрид, Варшава, Афины, Лиссабон и Дублин купаются в лучах солнечного света, проникающего в древние темные дворцы через недавно распахнутые окна. Периферия Европы, как представлялось, соединялась с исторической основой континента вокруг Германии, стран Бенилюкса, Франции и северной Италии. Молодые испанцы, греки, португальцы оптимистически высказывались по поводу своих новых возможностей, предоставленных им «Европой». Даже традиционно евроскептически настроенная Британия при премьер-министре Тони Блэре с энтузиазмом относилась к своему европейскому будущему. Затем произошла явно проевропейская оранжевая революция на Украине. Когда я наблюдал за тем, как мирные протестующие в Киеве размахивали европейским флагом с его желтыми звездами на синем фоне, внутри у меня звучал Гимн Европы – ода «К радости» Бетховена.
Но если бы меня криогенным способом реанимировали в январе 2017 году, то я бы мгновенно вновь умер от шока. Поскольку сегодня я вижу повсюду кризис и дезинтеграцию – еврозона страдает от хронической неэффективности, залитые солнцем Афины погружены в нищету, молодые испанцы с докторскими степенями вынуждены работать официантами в Лондоне или в Берлине, дети португальских друзей ищут работу в Бразилии или в Анголе, а периферия Европы отдаляется от ее сердцевины. Не существует Европейской конституции, поскольку она была отвергнута на референдумах во Франции и в Голландии в 2005 году. Прославленная свобода передвижения для молодых поляков и других европейцев из Центральной и Восточной Европы, существенным образом повлияла на шокирующие итоги референдума в моей собственной стране, в Британии, в поддержку решения о полном выходе из Евросоюза. А Брексит приносит вместе с собой перспективу быть лишенным моего европейского гражданства в 30-ю годовщину событий 1989 года.
Виктор Орбан, молодой либеральный герой 1989 года, теперь является националистом и популистом, ведущим Венгрию к авторитаризму. Он открыто восхваляет «нелиберальные» примеры Си Цзиньпина в Китае и Владимира Путина в России. Пограничный контроль вновь введен между странами Шенгенской зоны («временно», разумеется), и сделано это в ответ на потоки беженцев из Сирии, Ирака и Афганистана – из тех мест, где наша, так называемая европейская внешняя политика мало чем отличается от пустой болтовни. Помимо того, смелая попытка завершить незаконченное дело оранжевой революции на Украине привела к одностороннему военному захвату Россией Крыма, а также к продолжающейся жестокой интервенции на востоке Украины – все эти события больше напоминают Европу в 1939 году, чем в 1989. Ихавод! Ихавод! Слава покинула наш европейский дом.
Поразительный сдвиг от света в сторону тьмы поднимает интересные вопросы относительно исторической периодизации, а также по поводу того, как на историков воздействует то время, в котором они трудятся. Одна из наиболее замечательных историй Европы 20-го века – «Темный континент» (Dark Continent) Марка Мазовера (Mark Mazower) – была впервые опубликована в 1998 году, и в определенном смысле она является исключением, поскольку была сознательно написана в противовес либеральному триумфализму 1990-х годов. Но даже Мазовер пришел к выводу о том, что «в сравнении с другими историческими эпохами и другими частями сегодняшнего мира жители этого континента обладают возможностью пользоваться замечательным сочетанием, состоящим из индивидуальной свободы, социальной солидарности и мира».
Мало кто из историков был более скептично настроен по отношению к самовосхвалительным банальностям либерального европеизма, чем Тони Джадт (Tony Judt). Он подверг их самому тщательному разбору и бросил им вызов в серии лекций, которые первоначально были опубликованы в 1996 году под названием «Великая иллюзия?» (A Grand Illusion?). Но даже он завершил последнюю полную главу своей авторитетной истории Европы после 1945 года («После войны», опубликованной в 2005 году в момент явного триумфа, следующими смелыми и оптимистичными словами: «Мало кто мог предсказать это 60 лет назад, однако XXI век, возможно, возможно, все же будет принадлежать Европе».
У меня всегда были сомнения по поводу периодизации, содержащейся в названии книги Тони Джадта, в которой он исходит из того, что послевоенный период охватывает период с 1945 года по 2005 год. Развитие событий в любую эпоху имеет более долгосрочные причины и последствия, чем строгие указатели и даты на книжных полках библиотек, однако более убедительным мне представляется послевоенный период с 1945 года по 1989 год, или, по крайней мере, по 1991 год, то есть до развала Советского Союза.
Период в европейской истории, начавшийся после падения Берлинской стены в 1989 году, может быть условно назван «периодом после стены» (post-wall). Но в таком случае возникает другой вопрос: А мы все еще находимся в этом периоде? Или эпоха после стены завершилась во время моего криогенного сна, где-нибудь между высокой точкой в начале 2005 года и сегодняшним днем с его низкими отметками? Подобная периодизация, как на полках библиотек, всегда является спорной, однако можно предположить, что финансовый кризис – он начался в Соединенных Штатах в 2008-2009 годах, а затем быстро охватил и Европу – послужил началом нового периода, который характеризуется тремя крупными кризисами – кризисом капитализма, кризисом демократии и кризисом проекта европейской интеграции.
Всегда во время подобных цезур существуют непрерывные явления, и одним из них является мирный подъем Германии. Получив неожиданно в 1989-1990-х годах то, что Фриц Штерн (Fritz Stern), назвал, как многие помнят, «вторым шансом» с его мирным объединением после падения Берлинской стены, Германия пока его неплохо использует. Штерн, несравненный хроникер интеллектуального процветания Германии в начале 20-го века, был бы, несомненно, доволен тем, что в начале 21-го века экономика Германии и ее политическая сила сопровождаются определенного рода восстановлением интеллектуального потенциала. Сегодня некоторые виды наиболее глубокого анализа Европы и ее проблем осуществляют немецкие ученые.
Филипп Тер (Philipp Ther) является специалистом по немецкой истории, а работает он в Венском университете. Хотя английское издание его книги вышло под названием «Европа после 1989 года: История» (Europe Since 1989: A History) – кроме того, в предисловии он говорит о своей попытке продолжить книгу Джадта «После войны» «с точки зрения времени с более сильным фокусом, направленным на социальную и экономическую историю, – ее нельзя назвать историей Европы в целом. В указателе есть лишь одна ссылка на Франсуа Миттерана и ни одной на Джулио Андреотти. Эта книга представляет собой историю посткоммунистической Центральной и Восточной Европы, включая в значительной мере Германию, а еще в ней есть большая глава, посвященная Южной Европе.
В отличие от работы Джадта, в ней имеется центральный основополагающий тезис, который лучше всего схвачен в названии оригинального немецкого издания: «Новый порядок на старом континенте: История неолиберальной Европы» (The New Order on the Old Continent: A History of Neoliberal Europe). В центре ее внимания находится аргумент относительно того, что «неолиберальная» экономическая политика сделала для общества в посткоммунистической Европе. Материал в книге Тера изложен довольно плотно, однако автор оживляет свою работу историями из собственной жизни и своими наблюдениями, начиная со своей первой поездки «на Восток» в 1977 году в возрасте десяти лет.
Особый интерес вызывают главы, посвященные тому, что он называет «сотрансформацией» (cotransformation) Восточной и Западной Германий, а также о периоде бурного развития в такой европейской столице как Варшава. Польская столица резко контрастирует в этом отношении с более бедными регионами страны, которые сегодня называют «Польша Б». Неожиданным для немецкого ученого является заметная временами неряшливость, а также широкие обобщения, сделанные на основе лишь одного или двух источников.
Тем не менее, его центральный тезис требует серьезного осмысления. Он утверждает, что «неолиберальный поезд», поставленный на рельсы в Британии Маргарет Тэтчер и Соединенных Штатах Дональда Рейгана, начал «пересекать Европу в 1989 году». По словам Тера, он использует слово «неолиберализм» «как нейтральный аналитический термин», и, кроме того, автор справедливо проводит различие между его интеллектуальной историей и специфическими социальными и политическими обстоятельствами его реализации. Его краткое изложение основных столпов неолиберальной идеологии нельзя назвать совершенно нейтральным: Слепая вера в рынок как в третейского судью во всех человеческих делах, иррациональное доверие к рациональности участников рынка, презрение к государству, выраженное в мифе о «большом правительстве», а также единообразное применение экономических рецептов Вашингтонского консенсуса (курсив автора статьи).
Тер утверждает, что ключевыми характеристиками в отношении Восточной Европы были либерализм, дерегуляция и приватизация, а также тот факт, что их воздействие на социальные трансформации и растущее неравенство оказалось весьма губительным.
Следует сделать несколько замечаний относительно подобной критики воздействия неолиберализма на посткоммунистическую Европу. Во-первых, как осторожно замечает сам Тер, хуже неолиберальной трансформации вашей экономики может быть только отсутствие неолиберальной трансформации. Посмотрите на печальную ситуацию на Украине, в России и в Румынии. В 1989 году Польша имела приблизительно такой же ВВП на душу населения, как Украина, а четверть века спустя в Польше ВВП на душу населения почти в три раза больше, чем на Украине. Еще более показательным, по его мнению, является то, что в 1991 году ВВП на душу населения Польши составлял примерно 10% от ВВП на душу населения объединенной Германии, тогда как всего через 20 лет этот показатель уже равнялся 53 %.
Во-вторых, в результате использования им термина «неолиберализм» возникает опасность переоценки значения идеологического измерения. Да, существовали такие «восточные последователи Тэтчер» как Вацлав Клаус, крестный отец экономической трансформации Чешской Республики, и Клаус был еще большим сторонником идей тэтчеризма, чем сама Тэтчер. Однако это не было таким массовым идеологическим движением как коммунизм или фашизм в 1920-е и 1930-е годы, когда во главе их находились люди, страстно и догматически верившие в свои – измы. Большинство из тех людей, которые проводили «неолиберальную» политику после 1989 года, делали это прагматически ввиду отсутствия какой-либо другой заслуживающей доверия альтернативы.
Именно так обстояло дело с первым посткоммунистическим премьер-министром Польши Тадеушем Мазовецким, который в свои молодые годы был довольно близок к христианским социалистам. А еще я вспоминаю Бронислава Геремека, ведущего советника «Солидарности» (впоследствии он стал министром иностранных дел), который объяснял свою поддержку неолиберальной «шоковой терапии» с помощью метафоры. Национализированная командная экономика, сказал он мне, похожа на огромный бетонный бункер, и поэтому требуется гигантский бульдозер для того, чтобы ее разрушить. В качестве конечной цели было бы неплохо получить скандинавскую, социал-демократическую версию капитализма. Однако сначала исполнители этой работы должны были построить именно такой капитализм на руинах коммунистического бункера.
Это подводит меня к последнему замечанию. Прекрасно, что Тер так иронично отзывается по поводу безальтернативности г-жи Тэтчер (TINA – There Is No Alternative), и следует заметить, что, как это ни удивительно, слово «безальтернативный» (alternativlos), было объявлено самым уродливым немецким словом в 2010 году. Но какой же, в действительности, была альтернатива? Как иначе можно было бы создать рыночную экономику? Историки не обязательство должны обсуждать контрфактуальные варианты, однако подобные попытки могут обогатить их работу.
С учетом вышесказанного, как я полагаю, можно сказать, что Тер высказывает здесь важную мысль. Постдиссидентские и реформистские элиты, включая тех людей, который пришли из демократических левых сил, на самом деле, зашли слишком далеко в своей радикальной (нео)либеральной экономической трансформации. Тер приводит в качестве примера точку зрения ветерана польского диссидентского движения Яцека Куроня. Он мог бы добавить, что Куронь в последние годы своей жизни сильно сожалел по поводу своей активной поддержки в бытность министром в правительстве Мазовецкого экономического либерализма, который имел столь болезненные социальные последствия – не в последнюю очередь для многих рабочих, составлявших костяк «Солидарности». Адам Михник, бывший на протяжении четверти века главным редактором влиятельной газеты Gazeta Wyborcza, как известно, сказал: «мое сердце слева, но мой бумажник справа».
По крайней мере, польская городская либеральная интеллигенция могла бы найти более приемлемый публичный язык для того, чтобы показать, как ее представители заботятся о тех, кто заплатил свою человеческую цену за проведенные преобразования. Они могли бы сделать больше для помощи людям, потерявшим свои рабочие места в принадлежавших государству предприятиях и найти для них новые варианты трудоустройства, и, если бы это позволил бюджет, они могли бы проводить более активную социальную политику.
Однако этот вариант «сердце слева» был почти незаметен для тех миллионов поляков в небольших городах и более бедных регионах «Польши Б», которые чувствовали себя выдавленными на обочину бульдозером экономического либерализма и там забытыми. Важно подчеркнуть, что они были еще и отчуждены социальным либерализмом по таким вопросам как аборты, гендерные проблемы и сексуальная ориентация, которые появились после сближения с Западной Европой. Это была сердцевина того электората, на спинах которого популисты из партии Закон и справедливость пришли к власти в 2015 году, предложив сочетание типичной для правых националистической католической идеологии и щедрых обещаний социальной поддержки и государственного экономического вмешательства, что более типично для левых. Короче говоря, реакция на последствия экономического и социального либерализма в настоящее время представляет собой опасность для достижений экономического либерализма.
Тер считает, что Южная Европа, возможно, заместила Восточную Европу на мыслительных картах некоторых жителей Западной Европы в качестве воображаемых и отсталых «других». Он указывает в этой связи на акроним PIGS (анлг. свиньи – прим. перев.), используемый в отношении стран-должников еврозоны – Португалии, Италии, Греции и Испании (первоначально это оскорбительное обозначение было PIIGS, но затем Ирландия, то есть вторая буква I, за счет собственных усилий покинула эту компанию). Однако глава в книге Тера, посвященная Южной Европе, воспринимается как пьеса «Король Лир» без короля, поскольку он лишь мимоходом обсуждает вопрос о том, что находится в центре трагедии Южной Европы – речь идет об очень серьезных просчетах в конструкции еврозоны, а также о неадекватных лекарственных средствах, предложенных странами-кредиторами, в основном Германией.
Эта тема объединяет книги Клауса Оффе (Claus Offe), Ханса-Вернера Зинна (Hans-Werner Sinn), Джозефа Стиглица (Joseph Stiglitz) и Франсуа Эйсбура (François Heisbourg), если назвать только их четверых. Представляя различные идеологические и национальные взгляды, все они согласны с тем, что было большой ошибкой создание еврозоны в ее нынешнем виде и масштабах – общая валюта без общего министерства финансов, а также объединение 19 совершенно различных экономик. Призванная укрепить европейское единство – «один размер, который ни для кого не подходит», – европейская валюта, на самом деле, разделяет Европу. Она способствовала возрождению ужасных отношений между Грецией и Германией, а также стала причиной широко распространенного недовольства как на юге, так и на севере. Продолжение нынешней политики, в лучшем случае, будет сковывать Южную Европу в течение многих лет, препятствуя ее успешному пребыванию в еврозоне, и все это будет происходить на фоне низких показателей роста, высокой безработицы и культуры усвоенной безнадежности.
Перечисленные авторы предлагают различные средства для исправления ситуации. С великолепной картезианской ясностью Эйсбур отмечает: «Существующее в настоящее время евро является причиной возникшей проблемы, а ее решение должно состоять в хладнокровном отказе от нее, а также в достижении общего соглашения». Это разумный подход, но возможен ли он? Оффе не соглашается с этим и заявляет о том, что евро «является ошибкой, продолжение которой будет еще большей ошибкой». Стиглиц и Зинн предлагают разнородную смесь более или менее радикальных реформ, судить о которых я не имею возможности по причине недостатка места и отсутствия необходимых компетенций.
Однако один из ключей решения этой проблемы, очевидно, состоит в том, чтобы Ангела Меркель и Вольфганг Шойбле в Германии прекратили относиться к экономике как к разделу идеологии. Оффе делает тонкое наблюдение относительно того, что немецкое слово для обозначения бюджета Haushalt буквально означает домашнее хозяйство (household), а еще оно вызывает в памяти общеизвестное умение вести домашнее хозяйство швабских женщин, тогда как немецкое слово Schuld, означает не только долг, но еще и вину. Немецкая пресса, по его словам, постоянно называет страны PI(I)GS «фискальными грешниками». А измененная цитата из Библии может выглядеть так: Ибо возмездие за грех есть долг.
Хроническая болезнь еврозоны представляет собой питательную среду как для правых, так и для левых, как для юга, так и для севера. Так, например, немецкая популистская партия Альтернатива для Германии начала свою деятельность как партия, выступающая против евро, и только потом она получила более многочисленную поддержку как антииммигрантская партия, а произошло это после масштабного притока в страну беженцев в прошлом году.
Я еще даже не начал обсуждение кризиса с беженцами, который все еще потрясает немецкое общество, не начал обсуждение кризиса, связанного с брекситом, а также украинского кризиса и фронтального вызова, который представляет Владимир Путин для европейской безопасности и европейских демократий, не начал обсуждать терроризм (Франция, одна из мишеней исламского терроризма, еще не отменила чрезвычайное положение); не начал обсуждение демографического кризиса и отсутствия уверенности в завтрашнем дне, от которого страдают многие молодые люди на европейском континенте – те люди, которых сегодня иногда называют «прекариатом» (the precariat). Все это отдаленные друг от друга, но и усиливающие друг друга части всеобъемлющего экзистенциального кризиса, представляющего собой угрозу для всего послевоенного проекта Европейского Союза. И все они представляют собой благоприятную среду для метастаз популистской политики.
В воскресенье 4 декабря 2016 года Австрия на президентских выборах проголосовала против правого популистского кандидата Норберта Хофера (Norbert Hofer), однако он получил около 46% голосов. В тот же день на фоне разговоров о трампизме (trumpismo) Италия проголосовала на референдуме против конституционных реформ, предложенных Маттео Ренци, который мог бы стать реформистским премьер-министром страны. Хотя многие проголосовали против предложенных изменений, итоги голосования оказались мощной поддержкой для популистского «Движения пяти звезд», возглавляемого комедийным актером Беппе Грильо (Beppe Grillo), и в результате были созданы предпосылки для дальнейшей нестабильности, особенно для хрупких банков этой третьей по величине экономики еврозоны.
В 2017 году в Голландии будут проходить парламентские выборы, на которых популистская партия Герта Вилдерса может добиться хороших результатов, а также состоятся президентские выборы во Франции, где, вероятнее всего, Марин Ле Пен во втором туре будет противостоять консерватор Франсуа Фийон, а затем, осенью, мы станем свидетелями всеобщих выборов в Германии. Самыми опасными из всех перечисленных событий будут выборы во Франции, которые уже называют «европейским Сталинградом».
Я несколько раз использовал слово «популистский», но не сделал паузу для того, чтобы его определить. Но не является ли оно просто расплывчатым, обобщенным термином для партий, движений и кандидатов в президенты, которые нам не нравятся? Что такое популизм? Именно этот вопрос обсуждается в небольшой по размеру, но великолепной книге Яна-Вернера Мюллера (Jan-Werner Müller), немецкого ученого, работающего в Принстоне. Мюллер напоминает о том, что в свое время Ричард Хофштадтер (Richard Hofstadter) провел беседу под названием «Все говорят о популизме, но никто не может его определить», но, тем не менее, сам Мюллер, на мой взгляд, делает все возможное для того, чтобы придать ему ясное современное содержание.
Популисты говорят от лица «народа» и утверждают, что их прямая легитимация от «народа» бьет козырем (этот глагол (trump) приобретает сегодня новые коннотации) все другие источники легитимной политической власти – будь то конституционный суд, глава государства, парламент, местное или национальное правительство. Фраза Дональда Трампа «Я – ваш голос» является классическим популистским лозунгом. Но таким же является и ответ турецкого премьер-министра на заявление Евросоюза о том, что его правительство перешло красную линию в ходе кампании, направленной на подавление свободы средств массовой информации: «Люди сами проводит красные линии». Сюда же можно отнести заголовок статьи с первой полосе газеты Daily Mail, в которой три судьи Верховного суда Британии подвергаются критике и названы «врагами народа» за то, что, согласно их решению, Парламент должен провести голосование по вопросу о брексите. Тем временем польские правые националисты оправдывают предпринимаемые в настоящее время попытки кастрировать Конституционный суд Польши на основании того, что народ является «суверенным».
Еще один ключевой популистский шаг состоит в том, что его сторонники называют «народом» (или Volk) то, что, как выясняется, является лишь частью народа. Цитата из предвыборной кампании Трампа прекрасно это иллюстрирует: «Единственной важной вещью является объединение народа, – сказал Дональд, – потому что другой народ ничего не значит». Лидер Партии независимости Соединенного Королевства (UKIP) Найджел Фарадж назвал итоги голосования по вопросу о брексите победой «простых людей», «приличных людей» и «реальных людей». В таком случае 48% жителей страны – все это мы, люди проголосовавшие 23 июня 2016 года за то, чтобы Британия осталась в составе Евросоюза, – однозначно не являемся ни простыми, ни приличными, ни даже реальными. Повсюду теперь «другой народ» должен быть начеку: мексиканцы и мусульмане в Соединенных Штатах, курды в Турции, поляки в Британии, мусульмане и евреи по всей Европе, а также цыгане, беженцы, иммигранты, чернокожие, женщины, космополиты, гомосексуалисты, не говоря уже об «экспертах», «элитах» и «мейнстримовских масс-медиа». Добро пожаловать в мир безудержного трампизма.
Популизм, по мнению Мюллера, враждебен плюрализму. Его мишенью является плюралистическая, либеральная демократия с ее жизненно важной системой сдержек и противовесов, которая не позволяет «тирании большинства» подавлять индивидуальные права человека, которая защищает меньшинства, гарантирует существование независимых судов, сильного гражданского общества, а также независимых и разнообразных средств массовой информации.
Мюллер отвергает термин «нелиберальная демократия» (illiberal democracy). По его мнению, это позволяет таким людям как Виктор Орбан заявлять о том, что в Венгрии просто существует другой тип демократии, подлинной демократии иного вида. Орбан, например, совершил захват средств массовой информации, и это подрывает саму демократию. Однако, как мне представляется, нам нужен термин для описания того, что происходит в тот момент, когда правительство, появившееся в результате свободных и честных выборов, начинает разрушать основы либеральной демократии, но еще не создало откровенную диктатуру – и, возможно, не собирается этого делать. Такие слова как «неолиберализм», «глобализация» и популизм сами по себе являются несовершенными и урезанными понятиями для определения феноменов с важными национальными, региональными и культурными вариациями. Словосочетание «гибридный режим» кажется не совсем четким, и поэтому, пока не будет лучшего термина, я продолжу говорить о «нелиберальной демократии».
Если послевоенная эпоха продолжалась с 1989 года по 2009 год, то в каком периоде мы находимся в настоящее время? Мы, вероятнее всего, так и не будем этого знать в течение одного или даже трех десятилетий. В какой-нибудь плохой европейский день – а таких было немало в 2016 году – хочется, на самом деле, погрузиться к криогенную спячку, однако сейчас не время для заморозки. Нет, те из нас, кто верит в свободу и либерализм, должны бороться с наступающими армиями сторонников трампизма. Для успешного начала борьбы необходимо точно понимать, какие аспекты послевоенной эры экономического и социального либерализма – а также такие связанные с этими процессами события как быстрые технологические изменения – способствовали отчуждению такого большого количества людей, которые теперь голосуют за популистов, которые теперь угрожают основам политического либерализма у себя дома, а также за границей.
После того как будет поставлен правильный диагноз, либеральным левым и либеральным правым нужно будет предложить политику, а также соответствующий доступный, эмоционально привлекательный язык для того, чтобы вновь заручиться поддержкой недовольных избирателей. От результатов этой борьбы будет зависеть характер и будущее название нашей пока еще безымянной эпохи.
Источник: ИНОСМИ.РУ
Мнение автора не всегда совпадает с позицией редакции.
